Во второй половине января в Москве на сцене Большого зала Консерватории прошел фестиваль «Зимние грезы», собравший вместе молодых, но уже известных музыкантов. Одним из участников фестиваля стал Валентин Урюпин, кларнетист и дирижер, стремительно набирающий обороты в профессии, чье имя хорошо знакомо меломанам самых разных городов. Лауреат престижных конкурсов, штатный дирижер и ассистент Теодора Курентзиса в Пермском театре оперы и балета, главный дирижер Ростовского академического симфонического оркестра, он работает много и интересно — и в театральном, и в концертном формате, обладает исключительной музыкальностью, яркой индивидуальностью и чувством стиля.

О самом важном в работе дирижера, об авторитетах в профессии, о понимании той или иной музыки и многом другом — в нашем разговоре.

— Валентин, недавно в Большом зале Московской консерватории проходил фестиваль «Зимние грезы», где вы принимали участие. Расскажите, пожалуйста, про этот проект и свои впечатления от него.

— Для меня большая привилегия – участвовать в этом фестивале, вместе с замечательными коллегами, которые про меня вспомнили и позвали. Я был одним из первых, с кем Сережа Антонов, арт-директор фестиваля, его обсуждал – это было, думаю, не меньше двух лет назад. Он мне позвонил, сказал в самых общих чертах, что есть такая идея – собраться вместе выпускникам Консерватории, друзьям. И, конечно, я это с радостью поддержал. По многим причинам. Во-первых, мне очень ценно вернуться в Консерваторию, вообще играть в Москве. Делить сцену с прекрасными коллегами. Особенно в октете Шуберта — возможность его играть это всегда праздник. И всегда удовольствие работать с Концертным оркестром Консерватории – я играл с ними, еще когда был студентом. И для меня при очень богатом ландшафте оркестровой Москвы, даже аномально богатом по сравнению с любым другим городом мира, молодость и энтузиазм этих ребят – глоток свежего воздуха. И профессионализм, конечно. Очень интересно обмениваться с ними идеями. Что в конечном итоге, наверное, самое главное в музыке. Я сторонник того, что в очень большой степени музыка это коммуникация. Между самими музыкантами,  между музыкантами и слушателями, музыкантами и композитором. В общем, «Зимние грезы» — великолепный проект, я верю, что он не останется единичным, будет еще и еще повторяться.

— Для вас как для выпускника Консерватории наверняка важен еще и факт выхода на сцену Большого зала.

— Да. Даже несмотря на то, что я в чем-то довольно прагматичный человек, не очень люблю разговоры про «намоленные сцены». Любая, даже импровизированная сцена должна на время концерта становиться «намоленной», по идее. Но все-таки Большой зал – это особая история, и волей-неволей, каким бы ты ни был прагматиком, трепет испытываешь. Даже больше, чем когда выходишь, например, на сцену Зала Чайковского, который я тоже очень люблю. Большой зал – он со своим характером. Я давно заметил: если что-то не пошло – то уже не пошло. Он много чего не прощает. А если пошло – то зал помогать будет. К счастью, это случилось у нас на фестивальных концертах.

— У вас уже большой опыт работы с очень разными оркестрами, с театрами; всегда ли удается найти общий язык с новыми музыкантами? И что надо сделать, чтобы этот общий язык возник?

— Почти всегда удается найти взаимопонимание. Но давайте немного глубже посмотрим на эту проблему. Найти общий язык – только первая необходимая ступень. И она не всегда автоматически означает настоящее музицирование, настоящее качество. Конечно, приятно работать в хорошей атмосфере. Но очень часто дирижер на этом и останавливается, а то и идет во имя этого на компромиссы. Понимаете, найти общий язык несложно, если исходить из простой мысли о том, что мы все делаем одно дело. Надо быть немного психологом, посмотреть людям в глаза, немного почувствовать, чем они дышат, дать им время увидеть тебя, в свою очередь, дать воздух – и они уже скорее всего за тебя, на твоей стороне. Но вот здесь и начинаются настоящие трудности, потому что очень часто работа «в гостях», с небольшим количеством репетиций, означает некий компромисс. В том числе потенциальный компромисс в качестве, на который вообще идти нежелательно. И вот тут сложно – с одной стороны, доверять музыкантам, с другой – быть честным по отношению к своему внутреннему слышанию, своим идеям. Которые, кстати, еще должны быть, что, как ни странно, не для всех очевидно. Очень часто дирижер выходит к оркестру с поверхностным и смутным пониманием того, что он вообще хочет услышать. Огромная редкость – дирижер, который стилистически, духовно, ментально глубоко понимает и любит ту музыку, которую предстоит исполнять. И вот когда все сходится, получается настоящее музицирование.

Таким образом, проблема нахождения общего языка не является ключевой. Нужно с симпатией относиться к музыкантам. Никогда не становиться на слишком высокий пьедестал. Сейчас не то время. Да и не хочется. Хочется вместе музыку делать, и чтобы музыканты открывали свой потенциал. Много раз замечал: артисты оркестра с дирижером Икс играют безынициативно. А как только они садятся в камерный ансамбль, без дирижера — начинают фонтанировать идеями, которые, как оказалось, просто лежали под спудом неким. Сразу и качество появляется, и пиццикато вместе, и так далее. А вот как сделать, чтобы музыканты инициативу сами достали из себя, а не пассивно ждали от дирижера — это уже высший пилотаж, и этому учишься всю жизнь. Маэстро Марис Янсонс, думаю, это имеет в виду, когда говорит, что чуть ли не самое важное в работе дирижера это репетиционная техника, в самом широком смысле. Кстати, если посмотреть еще глубже, то многое сводится к тому, что оркестр как рентгеном очень быстро «просвечивает» дирижера и реагирует даже не на какие-то слова или действия, а просто на то, какой этот дирижер есть, сам по себе. Грубо говоря, какой он человек, какой комплекс качеств в себе несет.

Совершенно другая история – это быть главным дирижером. Все то же самое остается, но акценты немножко сдвигаются. Это очень сложно, хоть и увлекательно. Я не думаю, что когда-нибудь смогу сказать «я умею». Это не та профессия.

— Вы сами заговорили про главного дирижера, и я не могу не спросить про вашу работу с Ростовским симфоническим оркестром, который вы возглавляете с 2015 года.

— Вот чем я горжусь – это тем, как мы с руководством филармонии спланировали этот сезон, и особенно как планируем следующий. Ростовская культурная жизнь, по-моему, расцветает. Из оркестра, который давал раз в неделю какие-то стихийные концерты с непонятной программой, коллектив становится последовательно, логично, убедительно работающим. Осваивающим сразу несколько стилистических пластов. Понимающим, почему он их осваивает. Движущимся все время в направлении сложных для него стилей, сложных партитур, более глубокого понимания музыки. И оркестр стал ближе к людям, у нас есть прирост аудитории очень хороший. Открыта благотворительная программа, много специальных проектов, оркестр интегрируется в жизнь большого города.

Но это, конечно, только маленькая первая ступень. За полтора года можно только что-то начать. Плоды мы будем пожинать не так скоро.  Но сейчас уже можно сказать, что оркестр дышит, оркестр на подъеме. Очень важны встречи с солистами и дирижерами, которые говорят очень теплые слова об оркестре. Это нужно нам — чтобы у оркестра повысилось реноме, чтобы он перестал быть легендой, про которую давно ничего не слышно.

Следующий важный шаг – это диалог с губернатором, с руководством региона, который уже начался. И как итог — финансовый фундамент. Без которого региональный оркестр может развиваться какое-то время, но потом упрется в некий потолок. Правда, пока его не видно и мы работаем с большим увлечением. Посмотрим, что будет дальше. Я верю, что мы будем услышаны и надеюсь, это случится скоро.

— Вы упомянули, что в Ростове у вас прирост аудитории. Мне кажется, сегодня публика, приходящая на симфонические концерты – это отдельная проблема, как региональная, так и столичная.

— В первую очередь столичная. В регионах все намного проще. Например, я абсолютно точно понимаю, что в Ростове мне легче будет привлечь полный зал народа на симфонию Малера, чем на Первый концерт Чайковского или на Пятую Бетховена. Люди хотят слушать новое для себя, им интересно слушать большие полотна, для них это также показатель возможностей оркестра. У нас были аншлаги на Малере, на «Ромео и Джульетте» Прокофьева в концертном исполнении, на многих других программах. Если я сейчас объявлю Четвертую Чайковского, то далеко не уверен, что будет высокий интерес.

В Москве, как мне кажется, даже при беглом взгляде, все чуть-чуть не так. Москва развивается, с одной стороны, очень хорошо – в том смысле, что в залы приходят новые люди, прирост аудитории огромный. Но есть чувство, что в большой степени это слушатели, жаждущие слушать в первую очередь хиты. Нельзя сказать, что это плохо само по себе — замечательно, когда любой столичный оркестр играет Концерт для скрипки Чайковского и имеет аншлаг. Но когда послушаны и переслушаны хиты симфонического репертуара, надо двигаться дальше. И вот здесь происходит некоторая загвоздка: в Москве на серьезные программы – если это не имя вроде Юровского, Курентзиса и так далее – как я понимаю, трудно привлечь публику.

— Что касается Курентзиса, тут все еще сложнее: билеты на его концерты расходятся мгновенно, но многие приходят, смотрят на него и не слышат, что он исполняет.

— Можно долго спорить, хорошо это или плохо. И это тема очень большая и серьезная.

— Конечно. Но порой видишь людей в зале, и не понимаешь, что они здесь делают. Я видела, как вы на фестивальном концерте так яростно отреагировали на аплодисменты до завершения произведения.

— Это был просто темперамент, никакой ярости я не чувствовал. На самом деле я рад, что был переполненный БЗК, что многие впервые пришли на симфонический концерт и послушали Энеску – не полонез из оперы «Евгений Онегин» и не увертюру к «Свадьбе Фигаро». Они послушали Энеску и Бернстайна. Проводились, кстати, замечательные опыты где-то — совсем маленьким детям давали слушать музыку, которую мы называем современной или авангардной, которую взрослые люди часто отказываются воспринимать – и дети были максимально счастливы. У детей нет стереотипов, они просто не знают, что такая музыка считается непонятной. Многие взрослые – тоже как дети в этом смысле. И, на мой взгляд, очень важно не только расширять их «зону комфорта», но и правильно их к этому готовить. В Ростове, например, у нас есть встречи перед концертом – это мое нововведение. Мы мягко, ненавязчиво, но воспитываем. Говорим: не приходите с ожиданиями, с запрограммированностью на что-то. Приходите на событие. Должен сказать, что публика, даже на юге России, а это проблемный регион всегда был, очень отзывчивая. Когда они чувствуют, что происходит что-то интересное, что где-то место силы, у нас начинается прирост в геометрической прогрессии.

— В одном из ваших недавних интервью вы говорили, что чувствуете себя в большей степени театральным человеком, несмотря на большое количество концертных программ, в которых работаете. Насколько у вас сейчас есть баланс того и другого?

— Есть примитивная на первый взгляд, но точная мысль о том, что в симфонической музыке надо искать театральность, а в театральной – симфонизм. И если не попробовать изнутри и то, и другое, будет очень сложно.

Возможно, в любви к театру есть доля ностальгии, потому что Пермский театр оперы и балета мое первое серьезное место работы. И им остается. Но я действительно чувствую, что без театра (и этого театра в основном) моя жизнь была бы удручающе неполной. Вообще считаю, что молодой дирижер должен провести в театре как можно больше времени. Пока силы бьют через край еще. Потому что театру нужны молодые и энергичные, выносливые, готовые жить на работе. В театре учишься, в том числе идти на компромиссы – не творческие, человеческие. Это большая школа жизни, и очень нелегкая. И театр, в том числе Пермский, преподнес мне массу уроков. Из которых, к счастью, и я, и театр вышли большими друзьями, что случается далеко не всегда!

В театре важна командная игра. В симфоническом оркестре очень легко почувствовать себя неким безраздельным хозяином, что мне вообще в целом несимпатично. А в театре это и не получится. Там нужно сотрудничать – с артистами, с режиссером, с балетом. И при этом не терять свою линию, разумеется.

Знаете, я иногда пугаюсь, насколько широкое у меня поле деятельности: однажды я дирижировал «Сильфиду» или «Корсара», а через пять или шесть дней после этого в другом месте – симфонию Малера, и понял, что это уже опасный разброс. Но как-то пока удается совмещать. И я очень рад, что у меня остается работа в Пермском театре. Кроме того, меня скоро ждет дебют в Михайловском театре – «Ромео и Джульетта» Прокофьева и «Паяцы» Леонкавалло (театр очень гостеприимно предложил мне несколько спектаклей на выбор, из которых я, исходя из расписания, выбрал вот эти). Не прекращаются мои дружеские связи с Новосибирским театром оперы и балета, которые начались еще в его предыдущую эпоху, и до сих пор продолжаются – вскоре я и там должен появиться. К сожалению, по организационным причинам не состоялся мой дебют в Музыкальном театре Станиславского – «Мадам Баттерфляй», куда я был приглашен Александром Тителем и Феликсом Коробовым, но мы сейчас ищем возможность его осуществить в будущем. Недавно был несколько импровизированный, но удачный дебют в Мариинке. еще есть Татарский театр оперы и балета, с которым мы дружим, театр в Якутске, и так далее.

В первую очередь театр – это человеческий голос, это опера. Самое тонкое, самое деликатное, что есть в музыке. Если умеешь обращаться с человеческим голосом, сможешь разговаривать со всеми музыкантами на их языке.

— В Перми вы выпускали как музыкальный руководитель несколько спектаклей.

— Да, хоть и не так много для пяти лет работы — одноактные балеты Джорджа Баланчина и Фредерика Аштона, полуконцертное исполнение «Летучей мыши». Кроме того, я очень рад, что имею возможность дирижировать, например, прокофьевского «Шута» — выпускал его Теодор, но после премьеры он доверил мне работу над этим спектаклем, и мы его много-много раз сыграли, в том числе на гастролях. И я рад, что наш пермский балет терпит сложности моего расписания и находит возможность со мной сотрудничать в репертуарных спектаклях. К счастью, у нас в театре шесть дирижеров, есть большая взаимозаменяемость и поддержка между нами всеми.

— Вы работали и над знаменитой теперь уже «Травиатой» Роберта Уилсона.

— Да, это гигантское событие. И мне довелось дирижировать второй премьерный спектакль. Ну, это вообще особая история – наблюдать, как у Теодора день за днем созревает этот фантастический плод, как постепенно партитура, которая казалась простой, начинает блистать такими красками, которых никто никогда в ней не слышал. И потом видя работу Роберта Уилсона, понимаешь, насколько он музыкальный режиссер. Причем первая реакция у певцов, которые потом были в полном восторге – крайний скепсис. Ведь певцы хотят работать «по Станиславскому» или, скорее, делать что-то похожее. А им на все это говорят «пожалуйста, сделайте два шага назад, поверните голову направо, и больше ничего не надо делать». А потом ты понимаешь, что кроме примитивных взаимоотношений музыки и театра, когда режиссер как-то в музыку или поперек музыки более или менее удачно что-то ставит, бывает еще колоссальная палитра каких-то средств, иногда с первого взгляда парадоксальных, которые сопрягают музыку и театр и помогают, иногда «от противного», почувствовать совершенно взрывные эмоции. Это самое сложное, наверное, что есть – не бояться пойти куда-то в другую сторону, не стараться примирить музыку и театр. Что Уилсон и сделал, и я очень счастлив, что с ним и с его командой работал над этим спектаклем. Сейчас у нас уже третий блок показов, в котором я, к сожалению, не участвую из-за сложностей в расписании, одним из спектаклей дирижирует мой коллега Артем Абашев, но очень надеюсь, что в следующие разы буду участвовать. Я до этого проекта не очень любил «Травиату», если честно, но теперь все перевернулось. Другая сторона медали состоит в том, что если предложат продирижировать «Травиатой» в какой-то другой постановке, в другом театре, я очень долго буду думать. И, возможно, вынужден буду отказаться. Потому что после этого сияющего совершенства – оркестра, солистов, хора, Нади Павловой в роли Виолетты - очень трудно будет идти на компромиссы.

— А вам приходится отказываться от каких-то работ? Ведь вы очень быстро набрали обороты, и ваша занятость велика.

— Это огромная проблема, над которой думаю все время – расстановка приоритетов. Конечно, хочется многое сделать. Всегда есть естественный страх, что не позовут, если сейчас отказаться. Но сначала надо попробовать себя в крайних ситуациях аврала. Иначе никогда не поймешь, что ты можешь, а что не можешь. И когда доходишь до предела, то понимаешь, что вот это было нужно, а чего-то другого можно было не делать. И на будущее думать, что надо и отдыхать тоже, восстанавливаться, наполняться впечатлениями жизненными. Как только превращаешься в автомат по переработке музыкальных звуков, деятельность сразу теряет смысл. Даже если у тебя будет успех, аплодисменты, восторги, это не радует уже. Не скажу, что я до такого состояния доходил, но сейчас очень стараюсь этот баланс точно установить, и на будущее понимать, что и сколько я могу, а когда нужно отдохнуть. Потому что расписание в ближайшие месяцы преобладает тяжелое.

— В одном из своих давних интервью вы сказали, что дирижер – профессия, которая тяжело открывает двери.

— Я имел в виду то, что эта профессия неохотно принимает в себя. И в те годы, когда я начинал, больше десяти лет назад, меня многие отговаривали, в том числе люди, которые сейчас очень поддерживают. Первые шаги всегда очень сложные, нет никакой точки опоры, не знаешь ничего, критериев нет никаких, дирижировать-то некем. И здесь в моей судьбе большую роль сыграло то, что мы создали камерный оркестр Arpeggione – в 2007 году.

— Этот оркестр еще существует?

— Сейчас мы встречаемся очень редко. Все ребята востребованы, работают в лучших коллективах. Но, например, ежегодные поездки в Азию по-прежнему остаются – замечательная история, которую придумал Международный культурный центр в Москве. Что касается основной концертной деятельности, то она все-таки попала примерно на 2007 – 2011 годы. Но это был трамплин и очень серьезное доказательство, что я, наверное, не зря двигаюсь в этом направлении. Потому что первые радостные удачи артистические были именно с этим оркестром. Мы все друзья, это очень теплые воспоминания, но, понимаете, в Москве хороших оркестров слишком много, и развивать еще один камерный оркестр… В какой-то момент я решил, что лучше отпустить эту историю. Что не исключает возможности, что мы можем в любой момент собраться и поиграть.

— Большинство ваших интересных работ находили вас сами?

— Зачастую да. Крайне редко была какая-то инициатива с моей стороны. Я всегда думал, что механизм работает так: ты совершенствуешься по-настоящему, и в какой-то момент не можешь не быть востребован, если правильно развиваешься. Учитывая дефицит кадров в профессии. Надо сказать парадоксальную вещь: среди дирижеров не так много по-настоящему любящих музыку людей.

— Откуда такой вывод?

— Это заметно в музицировании. Когда я вижу, как дирижирует Анатолий Левин, я понимаю, что для него это очень серьезно, он забывает обо всем в этот момент. Когда дирижирует Курентзис, у него не Меркуцио в «Ромео и Джульетте» умирает в соответствующий момент, а он сам умирает. Когда дирижирует Владимир Юровский, я чувствую, какие годы размышлений стоят за каждой его трактовкой. И это безусловно передается музыкантам. Есть и еще несколько имен. Но когда вижу других дирижеров, то понимаю – произошла разметка партитуры, дирижер хорошо знает, какой инструмент сейчас вступит, иногда красиво это показывает, но вот этой бездны духовной честной работы у него нет. Дирижер ведь обнажен на сцене — видно, что он за человек, насколько образован, насколько серьезно к музыке относится.  И проходных исполнений быть не может. Не должно. Иначе начинается автоматизм. Не бог весть какая мысль, но мы с коллегами должны об этом все время думать. Понимать, что есть прямая зависимость между тем, насколько музыкант знаком с творчеством Босха, например, или Шагала или с романской архитектурой, и тем, как он играет или дирижирует симфонию Брамса. Это правило важно даже для уникальных талантов. Дирижер – это профессия не только музыкальная, но и общечеловеческая, что ли. Сродни проповеди: о чем ты будешь проповедовать, если еле успеваешь партитуру разметить.

Это, кстати, опять приводит к разговору о количестве работы. Например, Теодор дирижирует сравнительно мало, но под каждым исполнением он может подписаться, и оно может остаться в вечности, даже если что-то прошло не совсем идеально, чего, кстати, почти никогда не бывает. Кто-то другой дирижирует много, но тоже старается. А есть люди, которые максимально потребительски к этому подходят, а дирижирование дает громадное пространство для такого отношения.

— Вы много слушаете?

— Довольно много. Я не сторонник того убеждения, что не нужно слушать произведение, которое предстоит исполнять. Если не будешь информацию получать, трудно ориентироваться. Нужно непременно знать, как исполняли Бетховена в десятых годах, двадцатых, восьмидесятых, кто был катализатором обновления стилей исполнения. А потом можешь попробовать пойти дальше, сделать что-то свое. У меня нет самоцели слушать много, но стараюсь знакомиться не только и даже не столько с мэйнстримом. Вот когда я готовился к Энеску, которого раньше не исполнял, послушал запись Константина Сильвестри с Чешской филармонией– никто сейчас вообще не помнит этого дирижера, послушал запись Фредерика Стока с Чикагским оркестром. Стока даже дирижеры в основном не знают. Две колоссальные интерпретации. А исполнения признанными дирижерами иногда не дотягивают – по уровню детализации, по серьезности отношения. Вот почему я стараюсь слушать забытые имена и очень хочу следить за творчеством своих друзей и коллег, и дирижеров, и инструменталистов, и тех, кто младше меня.

— Вы ощущаете себя инструменталистом?

— Я не особо ощущаю себя дирижером. И надеюсь, что и не буду ощущать.

— Почему?

— Это дает такой пьедестал, на который становишься и в какой-то момент превращаешься в памятник самому себе. Еще раз хочу сослаться на имена, которые для меня важны. Уверен, что Юровский, Незет-Сеген или Нельсонс ощущают себя в первую очередь музыкантами. И по-человечески они очень открытые. Курентзис вообще избегает даже дирижерской атрибутики – палочки, например.

— Вы ведь тоже без палочки работаете.

— По-всякому. Я как раз наоборот такой палочный фрик – все время выбираю палочки, какая удобная, какая неудобная.

—Возвращаясь к теме кларнета.

—Возможность играть дает мне некий якорь, привязывающий к нашей грешной земле. Потому что на кларнете надо заниматься – вот не позанимаешься, и не возьмется нота, и уже себя чувствуешь крайне неуютно. К счастью, забыть кларнет не дают — играю по-прежнему довольно регулярно и с оркестрами, и камерную музыку, Больше скажу: я, наверное, один из немногих активно выступающих дирижеров, который периодически садится в оркестр. Я нечасто, но регулярно играю с Теодором, какие-то ключевые его проекты стараюсь не пропускать – например, сейчас мы сыграли в Лондоне «Ромео и Джульетту». Я абсолютно не боюсь репутационных потерь – вот этого «как, он сидит в оркестре, он, наверное, не дирижер». Это все полная чушь. Понятно, что я не могу играть часто, но подышать этим воздухом, пообщаться с любимыми коллегами, поучиться у дирижера – я не планирую заканчивать с этим. Пусть раз в год, но надеюсь вливаться в musicAeterna.

— Наверное, это в хорошем смысле мешает возникновению пьедестала.

— Конечно. В этом смысле я не гордый человек.

— Но вы темпераменты и амбициозны.

— Возможно. Но есть темперамент и есть гордыня, это разные вещи. Стараюсь мыслить немножко шире и по возможности не сосредотачиваться на самом себе. Особенно в моменты так называемых успехов. Я вообще на это смотрю довольно просто: я рад востребованности, рад выступать с хорошими оркестрами — разумеется, это счастье — но мое мироощущение не меняется с детства, я не чувствую себя «маэстро» в старом понимании, повелителем. Конечно, когда делаешь музыку, нужно императивно и властно проявлять себя. Иначе ты сам себе будешь неинтересен. Но музицирование это ведь не совсем реальная жизнь, я бы разделял эти вещи.

(Текст — Алиса Никольская. Фото из личного архива Валентина Урюпина.)