Зрители запомнили и полюбили его по участию в первом же крупном проекте – московском мюзикле «Обыкновенное чудо». Потом были «Звуки музыки» и «Русалочка» (компания «Stage Entertainment»), «Алые паруса» (компания «Русский мюзикл»). Обладатель голоса удивительной красоты и силы и мощной актерской индивидуальности, Александр Суханов – из тех, кто безраздельно владеет вниманием с первого до последнего мгновения своего пребывания на сцене, вне зависимости от величины роли. Многие поклонники жанра мюзикла целенаправленно ходят «на Суханова», не пропуская ни одной работы артиста.

С некоторых пор Александр Суханов – постоянный участник проектов Санкт-Петербургского театра музыкальной комедии: он блистательно сыграл безжалостного, страстного Графа фон Кролока и озорного любвеобильного трактирщика Шагала в легендарном «Бале вампиров», а в мюзикле «Джекилл и Хайд», премьерный блок которого стартует сегодня, выйдет в роли Джона Аттерсона, друга главного героя. В Москве же Александра можно увидеть в трех разных образах в новом мюзикле «Однажды в Одессе» (компания «Star Media»).

О сыгранных ролях и преподавании в ГИТИСе, о собственном подходе к работе, неожиданных жизненных поворотах и многом другом – в нашем разговоре.

— В Театре музыкальной комедии вы участвуете уже во втором крупном проекте (а если считать концерт «Хиты Бродвея», то в третьем). Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями от работы здесь.

— Попал я сюда случайно. В Москве у нас подходил к концу проект «Обыкновенное чудо», и я узнал от коллег про последний день кастинга в «Бал вампиров». И я на машине сюда приехал – у нас как раз были выходные. Приехал, зашел на кастинг в десять утра, вышел около одиннадцати ночи. Как ни странно, меня взяли. Начались мастер-классы, а мне надо было уезжать в Москву, я уехал – и так мотался три дня. И вампир уже был готов – потому что не спал несколько дней совсем.

Конечно, таких проектов, как «Вампиры», у нас до этого не было, и я рад и счастлив, что мне дали шанс. Я ощущал, что Кролок – это моя роль. И хочу выразить огромную свою благодарность нашему директору, Юрию Алексеевичу Шварцкопфу. Он знает, что он хочет, и знает, что делает, взяв «Вампиров», «Чаплина», «Джекилла», который будет бомбой. У нас есть люди, которые могут это играть, но их не так много. А он обладает способностью разглядеть.

— Участвуя в «Вампирах», вы провели в этом театре три года.

— Да. Прекрасных три года. Самый запоминающийся, наверное, первый год, потому что мы были как одна большая семья. Нас всех режиссер сращивал, чтобы мы были единым коллективом. И это было потрясающее время, потому что мы жили все вместе фактически, не отрываясь друг от друга. Было здорово. И для самого театра это был такой огромный шаг вперед. Никто не знал, как это все получится, у всех было много сомнений. Только у режиссера, наверное, не было. Тут была проделана еще и огромная работа техническая: менялись колосники, менялась сцена, закрывали зал, чтобы звук был более правильный. И с хорошим отношением друг к другу мы вступили во все это – и покатилось.

— Это ощущение сохранилось на все время существования проекта?

— Да. Мы все с сожалением заканчивали играть. Много слез было, много каких-то недоговоренностей. Не насытились еще. Не успели до конца впитать в себя. Хотя три года – это приличный срок.

— Не было чувства «усталости» спектакля?

— Нет, такого не было.

— В «Джекилле и Хайде» работает практически та же самая актерская команда. Осталось ли ощущение семьи, ощущение чего-то общего?

— Скажу так: многие повзрослели. И для многих, например, для Кирюши Гордеева это будет первая по-настоящему звездная работа. Мы все выросли в чем-то. И я тоже. Все меняется, и это здорово, ты развиваешься в профессии, и профессия дает тебе возможность делать новые шаги и попытки. И я считаю, что для нас для всех «Бал вампиров» был большим шагом в карьере. Сейчас, конечно, нет той эйфории, в которой мы пребывали в тот подготовительный период. Здесь все-таки немножко другие обстоятельства. Мы некоторые сцены ставим заново, адаптируем какие-то вещи под нашу речь, еще что-то. «Бал вампиров» был больше переносом, хотя многое тоже создавалось здесь. Но именно в «Джекилле и Хайде» мы на сцене многое придумываем, сочиняем. Процесс более трудоемок. В «Бале» у нас не было такой нагрузки. Мы находимся здесь с утра до ночи, и друг на друга у нас уже не хватает времени.

— Стал ли этот театр для вас родным?

— Я безумно трепетно отношусь к театру. Но, понимаете, мы, актеры – приходящие и уходящие люди. Нас всегда можно заменить. Какой бы ты потрясающий ни был, возникает определенный момент, когда на твои рельсы встает другой поезд. Я очень люблю этот театр, всех и каждого, для меня театр – это дом, мы здесь живем фактически. Но я боюсь приручаться к нему, потому что, повторюсь, возникает момент, когда ты становишься не нужен. Поэтому сильно в сердце я стараюсь не пускать.

— Жизнь на два города, легко вам далась? Все-таки у вас большая занятость и в Москве.

— Скажу так: пришлось адаптироваться. Самое трудное – это переезды в поезде. Я люблю поезда, но есть проблема: кондиционер. Это беда голосовая. Вот я приезжаю в Питер из Москвы, и первый день еще все в порядке, а на второй приходится выворачивать, краном вытаскивать из себя голос. Это было трудно. А сами переезды мне очень нравятся, я люблю ездить, перемещаться.

Самым сложным был второй год, когда началась «Русалочка» в Москве. Я на «Бале» надорвал себе плечевую связку. Врач мне сказал – еще пара миллиметров, и можно было оказаться на хирургическом столе. А я в поваре в «Русалочке» играл именно правой рукой. И я четыре месяца играл левой рукой, на заморозке, каждый день – у нас же по тридцать восемь спектаклей там было. И это, конечно, трудно, рискованно, опасно, но при этом здорово, когда преодолеваешь трудности.

— В «Джекилле» у вас всего одна роль; непривычно. Ведь, как правило, в каждом своем проекте вы играете по две-три.

— Это все началось, наверное, с ГИТИСа. У нас был прекрасный мастер – Ансимов Георгий Павлович, который набрал тогда очень хорошую команду из наших сокурсников. И ни разу у меня не было такого, чтобы я был где-то задвинут в роли. Хотя первые три года я вообще не понимал, что такое профессия. Я же был музыкант, играл на баяне, и десять лет жизни занимался именно таким творчеством. Потом я стал петь. Но в институте первые три года не понимал ничего, все было на каких-то голых ощущениях. Потом вдруг появилась мэровская премия как лучшему на курсе, еще премия Быстрицкой – все это были приличные деньги, и я получал хорошую стипендию, многие мои однокурсники получали намного меньше. А потом я семь лет работал в драме, это тоже, наверное, дало какой-то свой импульс мобильности актерской, потому что приходилось играть все. Труппа была небольшая, и мы друг друга замещали, так скажем. Позже  возникло «Обыкновенное чудо», в котором у меня было три роли, потом «Бал вампиров» и «Звуки музыки», где было по две. Теперь в «Однажды в Одессе» у меня три роли. В «Алых парусах» было две. А здесь пока одна. Она не очень большая.

— Ну как же – вторая главная!

— Не соглашусь. Это второстепенный персонаж, корректирующий поведение главного персонажа. Он не имеет нагрузки для себя. Понимаете, мне этого очень мало.

— У меня впечатление, что в вашем исполнении неглавных персонажей не бывает.

— Это да.

— И даже если вы в ансамбле, все равно смотришь только на вас.

— Знаете, это мешает иногда. Меня убирали из многих проектов из-за этой вот индивидуальности некой. Человек, который играет в ансамбле, не должен перетягивать. Есть концепция режиссерская. Ведь в машине, например, странно, если одно колесо больше чем другое. В общем, иногда меня «срезали».

Сейчас я вам скажу такую вещь, опять же по поводу ролей. В прошлом году двоюродная сестра моей бабушки была в подмосковной Ивантеевке на открытии памятника Ивану Федоровичу Горбунову – был такой актер, он проработал в Александринке сорок лет, мы его изучали в ГИТИСе. И ей на этом открытии подарили книгу об этом актере. Потом эта книга попала к моему отцу. И в этой книге – моя бабушка, мой папа и я. И оказалось, что Горбунов – это наш предок далекий. Так вот, он был основателем первого моно-театра в России. И я вижу сейчас в себе какие-то вещи. И это только кажется, что именно ты такой вот, семи пядей во лбу, а на самом деле уже что-то где-то так было. Хотя больше по линии актерской у нас никого нет в семье. Вот так неожиданно интересно оказалось.

— Вам сложно переходить с одного персонажа на другого? Ведь бывали случаи, когда в один день вы играли двоих, совершенно противоположных

— У меня нет проблемы с тем, чтобы я перестроился. Каждый подходит к роли по-своему. Кому-то нужен весь день, чтобы попасть в структуру спектакля, и чтобы никто не трогал. У меня бывали случаи, когда мне надо было сконцентрироваться, но это бывает тогда, скажем, когда ты не полностью уверен в своей роли, либо тебя держит еще текст, еще какие-то вещи возникают. А если спектакль выстроен, проблем нет. Впрочем, я не помню, чтобы у меня было ощущение, что я полностью выстроил роль. Всегда возникает какая-то новая идея. Многие проекты, в которых я работал, были переносом, импровизации запрещены, и приходится искать даже в тех сценических решениях какие-то свои оправдания и менять их, чтобы все-таки развиваться, а не засталбливаться на месте. Мы же все-таки не роботы.

Для меня очень большое значение имеет костюм. Потому что актер актером, и у нас по системе ты должен уметь сыграть и голым, но костюм несет в себе живое. Это не просто штаны или пиджак, это твоя вторая кожа. Почему в ГИТИСе мы все в трико? Потому что ты как пластилин, ты пытаешься найти себя. И потом, когда возникает костюм – это потрясающее ощущение. Ты становишься другим. Я всегда жду момента, когда я попаду в костюм, и от этого может многое родиться.

— То есть для вас неважно, насколько костюм сложный, важен сам факт этого перевоплощения?

— Знаете, сейчас такая тенденция – все минимализировать. Чем сложнее костюм, тем лучше. Много карманов, отделений. Ведь человек живет, и у вас есть какие-то пристрастия – в правом кармане вы носите карандаш, который вам нужен, а в левом обязательно диктофон. Так же и с персонажем, это не пустые карманы, они для жизни.

— Вы довольно давно преподаете в ГИТИСе. Как ощущаете себя в роли преподавателя?

— Прекрасно. Я до сих пор соприкасаюсь с нашим мастером. Все-таки он большой человек, и для меня, и для нас всех, кто от него вышел. И я счастлив, что я могу то, что во мне есть, свое восприятие жизни и отношения к чему-то донести до людей и дать им какую-то помощь в том, что я знаю. При этом все равно мы все «под крылом» у мастера. Сейчас многие выпускаются «в воздух», нет этой преемственности – выпустился, и ты уже в каком-то театре. И то «крыло», которое у нас там есть, все-таки немножко греет. И связано очень многое с этим заведением. Хотя государство нам платит копейки.

— Но ведь это искупается чем-то другим.

— Да. Не за тем мы там. ГИТИС – это огромнейший институт. И находиться в том состоянии, в котором он находится – это, конечно, не здорово. Когда приезжает множество людей, огромнейший конкурс, люди мечтают попасть, поступить – а у нас сейчас даже нет столовой. Но в этом рождаются гении. Наверное. Только через препятствия.

— Вас студенты любят? Вы суровый педагог?

— Я суров к делу. Потому что если дело не делается… Я снисходителен, конечно, в чем-то, и не буду орать зазря.

— Но можете?

— Могу. Только если меня припирает от безысходности, от того, что кто-то что-то не понимает. Конечно, можно плюнуть, но я не люблю этого делать. Не люблю бросать кого-то в жернова, хочется всегда донести до конца, доработать. Понимаете, вам дают людей в руки, и ты не имеешь права их оставить. Любят они меня или нет – не спрашивал. Важно, чтобы воспринимали. Навязываться кому-то, думаю, не стоит. Единственное, чего я от них требую – это воспитания. Как от нас этого требовал мастер – и сценическое, театральное воспитание, и человеческое воспитание. Это критерий очень важный. Когда работают все вместе – у меня сейчас режиссеры, это намного сложнее, потому что они играют все сами и поют все сами, хотя многие не певцы, и режиссируют тоже сами – коллектив именно в такой обстановке должен быть дружным. Иногда это не получается, возникают разные трения, конфликты. Но все зависит от того, как ты в них вложишь, как ты до них донесешь. Это большая ответственность, конечно.

— Как вы поняли, что мюзиклы – это ваш жанр? Ведь артист музыкального театра, выходящий из ГИТИСа, больше заточен под оперу, а когда вы учились, мюзикловый процесс был в очень зачаточном состоянии.

— Да, все правильно. «Норд Ост» был, когда я учился на первом курсе, и ребята – выпускники Ансимова работали там. Мой первый проект, куда я пошел именно как в мюзикл – «Ромео и Джульетта» Московской оперетты. Это был, наверное, самый долгий мой кастинг: я прошел туда шесть туров, четыре наших и два с французами. Но не сложилось. Первый день – помню, это был адский какой-то день, дикий холод, мы стояли со служебного входа в театр с девяти утра, и зашел я в здание где-то в полдевятого вечера, если не позднее. Все ждали в очереди, отойти было нельзя, кого-то вызывали, кого-то нет, кого-то отправляли и потом опять вызывали. И в девять тридцать я только был на сцене. Это был такой первый пробный мой шаг.

— Вы пошли туда сознательно? Почему, что вас привлекло в этом жанре?

— Знаете, такое было время… Был период безденежья, в театре платили очень мало, пришлось искать работу в другом месте. Вышло так, что попал в банк, в службу безопасности. Познакомился там с замечательными ребятами, с многими дружу по сей день. А к мюзиклу я долгое время с опаской относился. Вот в опере, например, есть драматургия. А мюзикл для меня был набором номеров, что-то только урывками связано. Только-только начиналась эта волна, и люди стали понимать, что жанр выгодный. Ведь оперетта как таковая застопорилась. И нужен был какой-то новый прорыв, потому что надо было куда-то развиваться. Почему я не пошел в оперу? Не знаю. Я ведь после ГИТИСа вообще не пел некоторое время. Как-то не сложилось. А потом я поехал с ребятами в Польшу на вокальный конкурс, занял там второе место. Мы были на границе с Чехией, там такой городок небольшой, жили в замке, где бывал Гете, у нас были очень классные педагоги, которые проводили мастер-классы, и там я почувствовал в какой-то момент, что, наверное, было бы здорово направить себя в это русло. Я уже здесь взял несколько уроков у нашего прекрасного педагога Ольги Федоровны – и как-то прорвало. Но потом эта мысль отложилась, и я никуда особо не тыркался. У меня был театр, был банк, где я существовал довольно приличное время. Но оттого, что там какое-то статичное существование, а мне статичность не присуща, я стал писать. Было написано очень много – и стихов, и несколько пьес. От бездействия.

И первый мой именно музыкальный проект был как раз «Обыкновенное чудо». Одновременно я попал в «Зорро», но мы не смогли договориться, и в тот же день, когда я не подписал контракт там, я поехал и настоял, чтобы со мной подписали контракт в «Обыкновенном чуде». Я хотел отдохнуть, у меня был сложный период в театре, откуда я вынужден был уйти – по собственной инициативе. Я ушел, и подписал договор с «Обыкновенным чудом», и не жалею. Это был прекрасный проект. Хотя проблем было много. Ведь вся прелесть переносных постановок в том, что там все точно знают, что они делают. Проект, который создается с нуля, не вправе быть готовым за два месяца. У нас все, что рождается, должно быть вымучено. И в тот момент мы попали вообще в очень сложные обстоятельства, потому что в Москве был смог, все горело, режиссер не прилетал из-за этого в Москву, мы занимались по два часа на Дубровке, в масках пели партии, потому что дышать было невозможно, нам ставили вентиляторы, но ничего не помогало, в здании на тот момент вентиляции не было вообще. В итоге месяц у нас пропал просто бездарно. А потом стало прижимать время. В итоге в спектакле у нас не работало около пятидесяти процентов декораций, потому что мы их просто не смогли осилить. И только в последний месяц проката возникло то, с чего надо было начинать. Там родилось столько всего нового, и все ожили так, как должны были ожить изначально. Жалко. Это было все так «вкусно», и потрясающая пьеса, и все-таки свое, рожденное. Как и сейчас «Одесса». Я могу сказать, что это прекрасный сюжетный мюзикл. Опять же много проблем было, опять эти два месяца – ну не можем мы в них успеть. У нас сменилось очень много звуковиков, звук был плохой, и не из-за микрофонов, а из-за зала, который был необжит. Только сейчас там все структурировалось. И сюжетно это намного лучше, чем многие бродвейские мюзиклы. Хотя и к ним надо быть готовым.

— Создается впечатление, что вы редкий трудоголик.

— Не могу сказать, что это сложно. Ведь если ты любишь свое дело, оно перестает быть делом – это твой стиль жизни, ты живешь так. Конечно, я теряю все праздники, потому что мы все связаны с развлекательными сторонами жизни, мы отдаем другим людям внимание. Но я не устаю. Меня спрашивают «зачем ты в ГИТИСе преподаешь? Зачем тебе это надо?». Помню, я пришел к Хмельницкой, когда она была еще ректором – она дала мне пятьдесят часов в семестр. А у меня было двадцать часов в неделю. Понимаете, какое это соотношение денег с моим собственным трудом? Никакое. Поэтому я не знаю, как людям отвечать на этот вопрос. Но – у каждого свой путь.

— Есть ли какой-то проект, где, по вашему ощущению, вы раскрылись полностью, дошли до идеально возможного результата?

— Изначально – это повар в «Русалочке». Потому что это редкость, когда режиссер разрешил импровизировать. И все было создано здесь и сейчас, с лету. Могу сказать, что эти семь минут на сцене были очень сложными. Был разбит лоб, были содраны колени, потому что эта накладка на стол сделана из какого-то жесткого материала, который раздирал помимо ткани еще и кожу. Но при этом те семь минут драйва – это было очень здорово. В этот персонаж я вложился так, что мне хватит еще на несколько лет этого ощущения. А сейчас у меня есть «Одесса». И в роли Японца я чувствую себя как рыба в воде. Персонаж меня нашел, я попал в него, все срослось.

Много, конечно, интересных и разных вещей было сыграно. Вот сейчас не получилось с «Призраком оперы». Но я не очень здорово показался. К тому же повар мой повлиял на многое – касаемо голоса, ведь когда у нас были репетиции, я очень сильно болел, а постановочная команда всегда просит стопроцентный результат. И мой голос после повара был немножко истерзан. Я не умею работать вполсилы. Это неправильно, наверное, надо уметь. Но я работаю от души, от сердца, иногда это перекрывает, влияет на вокал, потому что вот ты в один спектакль выложился так как хотел, и во второй уже не сможешь, а должен быть всегда в форме. И возникает момент наработанности, механизации себя, для того чтобы ты смог одолеть много спектаклей. И ты начинаешь не затрачиваться. А я пока не могу не затрачиваться.

(текст — Алиса Никольская. Автор фото — Владимир Постнов)